Светлой памяти Николая Шипилова
Маленький мальчик учит двухголосие.
Он ищет его вокруг себя. Вот подул ветер, и деревья под балконом повело, заколыхало, листья шумно отозвались – двухголосие. Вот внезапный дождь упал на жестяную крышу, крыша загрохотала, вскрикнула и зачеканила равномерную партию дробной стукоты – двухголосие. Конь в огороде заржал, подняв морду, а чужой деревенский мужик закричал в ответ тарабарщину – двухголосие. Новости по телевизору рассказывает красивая быстроглазая тетя, а папа ругается на нее за то, что она продала Россию – двухголосие. Ваня щурится и представляет эту улыбчивую тетю с ямочками на щеках в базарном ряду, где стоят высокие плотные мясники в кровавых фартухах, и у него начинает кружиться голова и саднить в животе.
Мама подпевает папе про Кудеяра Разбойника1. Ваня слушает двухголосие и невольно сам подпевает звонким голоском. Из-за прорехи в молочных резцах у него получается:
Было двенашчать ражбойников,
Был Кузеяр-атаман,
Много ражбойники пролили
Крови чешных хришчиан…
Он увлекается и не видит, как за его спиной папа с мамой перемигиваются и умильно, одобрительно, влюбленно поглядывают на сына. Мама поет, счастливо сморщив лицо, подняв красивые брови – ей хочется смеяться.
Папа Вани – бас. Это он говорит мальчику: «Ваня, учи двухголосие. Ищи в себе второй голос, Ванятка… В жизни пригодится!». Папа смотрит на мальчика ясными усталыми глазами, синими и нежными, как будто прощается перед далёкими гастролями. Прежде он пел в большом-большом театре, гримировался под стариков, удальцов и генералов, наклеивал бакенбарды, ловко и статно перекидывал из ладони в ладонь перчатки, устало опирался о саблю, хромал бутафорской деревянной ногой... Теперь папа болен. Теперь папа – бас в филармонии. Концерты его редки. На них приходят лишь друзья папы и мамы. Но их так много, что в зале филармонии нет места для Вани. Ваня стоит за кулисами и смотрит, как папа поет. Вот папа делает руку лодочкой перед животом смокинга, берет нижнюю «ля», и зал замирает. Это мама говорит тете Оле, которая стоит тут же за кулисами: «Надо же, «ля» большой октавы, и так долго… Самоубийца…». Ваня понятия не имеет, где «ля», где «фа» - он еще мал, ему все: «ля-ля-ля». Тетя Оля, сестра папы, морщится как бы от боли и что-то отвечает, но зал рукоплещет, кричат «Бр-ра-а-в-во!», и Ваня не слышит, о чем говорят мама и тетя. Он смотрит на папу и наблюдает, как он поддергивает манжеты, а лицо его бледнеет, светлеет, становится почти белым, восковым, напряженным.
В недавно купленном стареньком «пассаде» они едут в свой загородный поселок. Мама рулит осторожно, объезжая кочки, а папа – дремлет. Когда он вскидывает голову на очередной деревенской кочке, мама улыбается:
- Федя, ты всегда – Шаляпин!
Папа молча целует ей руку, наклоняясь к рулю. Ваня едет на заднем сиденье весь в шелестящих букетах, он смотрит на родителей сквозь сощуренные ресницы и не хочет, чтобы дорога кончалась.
«Мотор гудит и шины шумят – двухголосие,» — шепчет Ваня и затихает, уходя в цветочные ароматы, в блаженный детский сон.
Днем с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил…
