У Игоря была совсем другая обстановка. Они с Клавдией писали, дымили в две трубы и восхищенно читали друг другу стихи. Неважно, что их окружал поэтический беспорядок, а между ними висела беспросветная стена табачного дыма. Зато в общажном раю царила атмосфера любви и взаимопонимания. Остывал в мисочке залитый роллтон, подгорал выкипевший чайник, звонил под грудой бумаг телефон, а они творили, не обращая внимания ни на что.
- Я написал сонет любви! – Восхищенно встречал Леву подтянутый, похудевший Игорь на пороге комнаты.
- А я три сонета любви! — Радовалась Клавдия. – Я читаю первая!
Она читала Леве стихи, написанные для Игоря и казалась прекрасной. Хотя, похожие друг на дружку стихи и аристократическая бледность ее лица слегка отсвечивали нездоровьем…
После работы влюбленный поэт ехал к Наташе, на окраину города. Лев Николаевич не курил, а Наташа курила. Она покупал ей длинные дамские сигаретки, они шли на берег реки и она бесконечно дымила, раскинувшись в траве и глядя на закат. Ее худые коленки трогательно были исцарапаны котенком. «Она еще дитя, совсем дитя,» — так думал Лев Николаевич, оберегая ее девичество. Он просто читал ей стихи, а она молча слушала, дымила и обрывала лепестки у попавшихся под руку ромашек.
Однажды он шел с работы и увидел Женю… Правда, он не был уверен, что встретил именно Женю, но плащ, туфли и сумочка были ее. Его смутил платочек – Женя не носила платков. Женщина, похожая на Женю, торопливой походкой вошла в церковь. Лева почти ее догнал, но остановился. Он понял, что Женя в церковь не пойдет. Для них это было как бы высшей математикой или древним миром. То есть, как и высшая математика, и древний мир, и церковь имеют право на существование, но это далеко параллельно и само по себе. С их жизнью не соприкасается. Забыв о встрече, он снова думал о Наташе. Как всегда, он купил сигареты, сел в троллейбус и поехал в отдаленный район.
Каждый вечер она выбегала ему навстречу, легкая, дивная, словно неземная, и они шли на берег реки. Так прошло три месяца, и Лев Николаевич заметил, что за эти вечера его возлюбленная почти не проронила ни слова. Он стал писать хуже, чем раньше, выдумывать и высиживать стихи, и сам это понимал.
О, ты Диана, подстрелившая пегаса,
Цветы из рая брошу я к ногам,
Стал рифмоплетом я из свинопаса,
И говорить учусь я по слогам…
В стихах он восхвалял красоту Наташи, как бы стыдился своей немоты. Но чудо красоты молчаливо покуривало, глядя на закат. Вроде бы, пора бы и делать предложение… Но что чувствует Наташа по отношению ко Льву Николаевичу, он не знал. Счастливая улыбка при встрече, необыкновенное терпенье при слушанье стихов – вот и все, что мог он отметить по отношению к себе. Много ли это для такого важного шага?
Он написал поэму под названьем «Натали», где сравнивал себя с Пушкиным, ее – с Наталией Николаевной Гончаровой, а Дантесом в ней было человеческое хладнокровие…
Лишь только вижу я точеный силуэт,
И трепет губ любимых,
Мальчишка я тогда, а не поэт,
И слов ищу неповторимых!
Но нет прощенья мне,
И буду я подлец,
Тебя не защитив
От холода сердец!
- Классно, типа! — наконец-то прозвучал голос любимой на тихом вечернем берегу. — А я тоже только что за это время написала стихи:
Не обманывай меня, котенок,
Ты был белым,
Знала я тебя почти с пеленок,
Обманул меня и стал ты серым. —
Нормально или как?
