Вопреки правилу Петра Ивановича не ухаживать за сослуживицами, он сделал предложение старшему технику Людмиле. Нужно уточнить, что это было не то чтобы железное правило принципиального человека, нет. Просто ему казалось, что его сотрудницы не вполне подходят для роли хозяйки дома. Да и служебное положение играло свою роль. В ту пору Петр Иванович уже дослужился до начальника отдела. Ухаживание за подчиненными он считал низким занятием. Людмила была хорошей девушкой. Робея, он изложил ей свои мысли по поводу женитьбы на ней. Она согласилась и подарила Петру Ивановичу на Двадцать третье февраля одеколон «Спартакус», и он целый год благоухал одинаково со всеми мужчинами города. То был период дефицитов. Бывало, откроется на остановке автобус, а из него — густое облако аромата «Спартакус», и воздух кругом такой, будто разбился большой граненый флакон с притертой пробкой.
Людмила уехала ухаживать за больной тетушкой в Устюг раньше, чем Петр Иванович открыл туалетную воду. Она оставила службу, он этого сделать не имел права.
Не долго задержалась Ирина, народный заседатель, которая была влюблена в заграничные рынки. Когда он появлялся в ее трехкомнатной захламленной квартире, чеканила, как в зале суда:
— Пгошу садиться...— и продолжала почти всегда одно и то же: — Еду в Тугцию. Чагтегный шоп-туг... Пгелесть! Восточный базаг — это гомантика. На много километгов — токговые гяды, гяды... И все — товагы, товагы газнообгазные...— Она словно видела перед собой не захламленную квартирку, а дальние страны с их мамелюками и янычарами, горы нуги, халвы и земляного ореха, те страны, где женщины скрытны и незаметны, а мужчины страстны и кровожадны... Среди мечтаний о странствиях она вдруг удивленно щурилась, обнаруживая перед собою Петра Ивановича Рубинштейна.— Ты хоть понимаешь, что это за пгелесть, Рубинштейн?
Однажды Ирина уехала и вернулась не одна, а с молодым черноглазым курдом.
Петр Иванович пробовал познакомиться с женщиной через газету. Стали звонить дамы, уточняя:
— Вы немец? Еврей? Брак — с эмиграцией?
Он тактично и терпеливо отказывал.
Звонил раз Петр Иванович в клуб знакомств. Ответил распутно-ласковый голосок:
— Сядь, расслабься, слушай меня внимательно, сейчас я сделаю тебе хорошо...
Петр Иванович двумя пальцами повесил трубку, для чего-то привстав на цыпочки.
И лысел, седел, играл на балалайке, ждал. Несколько раз посетил клуб «Кому за тридцать», но там было всем далеко за шестьдесят. Дети Досовых учились в его родном Бауманском. А он все мечтал о вожделенном «уа» из тепленьких пеленок, о ласковой жене, которая могла бы заменить ему все радости никчемной одинокой жизни.
Петр Иванович Рубинштейн стал уже начальником самого большого отдела, воспитывал новое поколение технологов. А вечерами в эклектичном, базарно-агрессивном духе девяностых играл на балалайке различные произведения в ресторане «Славянские зори». Сосватал его туда детдомовец Жора Шопен, который был дирижером ансамбля народных инструментов.
— Жора, я ведь не профессионал...— краснел Петр Иванович, расчехляя свой инструмент.
— Да наши детдомовцы!.. Ты что! Всего «Евгения Онегина» на балалаечке своей играл, курилка! Она же у тебя волшебная... Балалаечник от Бога! Вот здесь сиди и играй,— указал на место солиста.
«Вот уж я и стар,— констатировал Петр Иванович, сидя в ансамбле и наигрывая романсы и польки.— Вот я, и вот моя балалайка...» Ему понравилось приходить вечерами в пустой ресторан, надевать нарядную вышитую рубаху, репетировать, полюбилось общество музыкантов — молодых, образованных, артистичных. Человек неизбалованный, он сроду не бывал в таких заведениях, и невольно теперь поддался обаянию сытой, красивой жизни. Блеск зеркал и люстр, шик ковров и мебели, приветливый швейцар, степенные посетители, вышколенные официанты в красных русских рубахах, красивые женщины — возможно, даже незамужние, сверкающая посуда, белые дорогие скатерти, музыка, праздничная еда на красивых тарелках... Здесь ему было хорошо, и он уже смирился с тем, что это — его дом, почти что семья.
Но однажды...
Повара и официанты готовили «юбилей на все сто». Поговаривали, что отмечает его «деревянная королева». «Должно быть, у нее деревянное сердце»,— размышлял Петр Иванович. Он стал привыкать к торжествам и развлекался тем, что сочинял судьбы приходящих людей.
