История эта случилась давненько — на изломе эпох, когда из одной страны появилось несколько, вместо одной партии народилось много и значительное количество общественников перешло в разряд индивидуумов. А герой ее — нет, не герой, а скорее персонаж — белорусский паренек Валик, который решил, что он гений, и приехал покорять Москву кинематографическую в последний год 1980-х. Поступил в легендарный вуз и поселился в общежитии, где богемный образ жизни никого не удивлял. Язык у него был подвешен, именно по этой причине ему все были рады, кормили и поили, но какой-то злой студент окрестил его Халявой. Это обидное прозвище крепко к нему прицепилось, и вскоре Валентина иначе уже и не называли. Да и соответствовало оно, надо сказать, талантливому, но вечно лишенному стипендии за неуспеваемость из-за чересчур богемных наклонностей парнишке.
Когда Валя Халява был товарищем, у него было много товарищей. Все они охотно поддерживали его амплуа халявщика. Студенты-вгиковцы в каждом человеке видели оригинальный типаж и нежно относились к Вале. Каждый обладатель двух рубашек готов был пожертвовать одну знаменитому призраку общаги — велеречивому романтику Халяве. Но вечному студенту, вралю, баловню не требовалась рубашка, его влекла рюмашка, и нужен был ему задушевный разговор. А рубашечка на нем всегда была свеженькая, хоть и одна-единственная. Раз в два дня Халява ее стирал и гладил испорченным утюгом, который раскалял на газу. Так что через день этаж наполнялся духом горелого эбонита с легкой отдушкой чугунной печурки-буржуйки. И жизнь продолжалась.
Валя был нужен. Его любили. Он всегда был в курсе всего, его звали на чай, кормили, восторгались вымышленными подвигами, над ним потешались и у него учились актерско-житейскому мастерству...
А потом он стал господином и остался один. Отныне ВГИК грезился только в воспоминаниях: Валентина отчислили, лишив и лучших в мире лекций, и койкоместа в общежитии. И пошли голодные скитальческие годы. Рубашечка на теле Вали Халявы не блистала былой свежестью, а тело изболелось, измучилось, перенесло инсульт и волочило левую ногу, и все за нею клонилось влево, как падающая башня в итальянском городе Пиза. Башня падает несколько башенных столетий, Валя незаметно для себя опустился за несколько человеческих лет. Однажды в электричке он присвоил забытый кейс с красным кашемировым шарфом и женским дезодорантом «Рексона» внутри. Эти три вещи стали единственными его связными с былой цивилизацией. Красный шарф придавал ему устрашающий вид, он не вязался с разлапистой бородой и коротким клетчатым пальто мод заката семидесятых. Густое облако дамского благовония вперемежку с мужским скверным духом сопровождало его покосившуюся фигуру с кейсом в здоровой правой руке. Временами его заносило на ночные вокзалы, и он становился высокопарен среди местных. Они были жадны. Прозвище Халява само собой отпало, как изжившее себя прошлое. Да и Валей он себя уже не ощущал. На собственном опыте переживал перерождение и понимание того, что чем глубже степень падения, тем больше амбиций. Актерское мастерство теперь еще больше претворялось в тупиковую обыденность повседневности. Бродяга, он как будто играл бесконечный сериал «За выживание». И если бы не мысль, что жизнь — это просто такая игра,— было бы не выжить.
— Валентин,— так представлялся он теперь немногочисленным визави и про себя приговаривал: — Валентин — ем один.
А есть и пить хотелось всегда.
Помогали связи. Добрая уборщица творческого общежития у себя в бытовке до потолка складировала для него бутылки от гулянок будущих режиссеров и актрис. Раз в неделю Валя приезжал в Москву из недальней деревнюшки, о которой речь впереди. Он нагружался, аки ишак, и, звеня, отправлялся в ближний пункт приема стеклотары. Там Валентина знали и принимали с черного хода.
— Оптовик пришел! — хохотала приемщица Нюра и отворачивала нос к форточке.
С кейсом, полным вермишели быстрого приготовления «Ролтон», он приезжал в деревнюшку, затерявшуюся меж топких тверских болот. Во внутреннем кармане пальтишка грела душу «Пшеничная».
