Все люди — эмигранты. Каждый покидает страну своего детства, словно из шалашика выбирается в небоскреб. Но сегодня мне кажется, что шалашик, построенный в детстве, был надежнее нынешнего монолитного дома с постоянной пропиской. А идеалы и ориентиры — если есть в детстве, конечно, идеалы и ориентиры — были более верными и честными. Мое поколение покинуло страну, в которой родилось, не по своей воле. Скорее, страна покинула нас. Но она сохранилась в памяти не пионерскими речевками, а капелькой росы на травинке, васильком во ржи, яркой бабочкой в зеленой траве. Или мальчиком, о котором и рассказать-то нечего. Потому что есть другие страны и народы, не географические, их не сыщешь на картах и атласах. Например, земля Ананан из сказки моей бабушки. Я верю, что она существует. У детей все по-другому, они мыслят иными категориями. Им принадлежат не страны — миры!
Я расскажу вам о необычном ребенке, который жил на моей родине — в моем детстве.
Вспоминаю хлопчика, бегущего по высокой траве и со счастливым смехом выпускающего из грязной ладошки ласточку в небо. Мне, пятилетней, тогда уже разрешали выходить за пределы двора одной, и я однажды увидела мальчика, стоящего по колено в куче песка.
— Как тебя зовут? — спросила и зашла в его владения по щиколотку.
— Вока,— ответил мальчик и ткнул в меня пальцем.— Ты?
— Лёля.— Я вошла в горячую гору по колено, как он.
— Ла,— повторил он и весело подбросил вверх песок. Я не понимала, что мальчик этот — не такой, как все. Еще не знала, что бывают люди «не такие». И стала делать, как он,— бросать песочек вверх. Мое белое в синий горошек платье подверглось испытанию песочным дождем. А потом пошел дождь настоящий, водяной, острый, солнечный, колкий: дождинки — как золотые песчинки. Я была уверена, что мальчик как-то связан с этим. Наворожил? Просто он захотел пить — и пошел дождь. Вока пил свет дождя, запрокидывая голову, и я делала так же.
На следующее утро я увидела Воку на тропинке, ведущей в лесополосу, вылезла в окно и пошла по следам его босых ног. Он бежал так быстро, что за ним трудно было успеть, и наконец потерялся из виду. Целый день до позднего летнего вечера я бродила по лесу босая, а потом села на пенек и захныкала. Долго я ждала подмоги, изошлась плачем до дрожи... Страшно было умереть на этом пеньке и никогда не увидеть маму и папу. А страшнее всего было то, что родители заругают бабушку. «Лёлю съели волки, только ты и виновата: это ты ее отпустила! Нельзя даже в командировку уехать!» — будет кричать папа, а мама — плакать. И меня не радовали ни муравейник, журчащий коричневым ручейком неподалеку, ни колокольчик, в сумерках леса звенящий среди папоротника крохотным пестиком о резной полупрозрачный купол. Мой обычно обостренный слух ничего не воспринимал и не воображал. У меня зудели стопы, мерзла спина и ныло и переворачивалось что-то в животе. И вдруг я услышала, как перебежками подкрадывается на мягких лапах волк или рысь, а может, и медведь, чтобы съесть меня вместе с горящими пятками и заложенным носом, и я горько зарыдала во весь голос. Хищник превратился в Воку, грязного, исцарапанного.
— Ла! — Он протянул мне горстку помятой земляники, взял за руку и повел из леса со скоростью солнца, уплывающего за горизонт. Я машинально ела землянику, солоноватую от слез, и боялась отпустить его влажную горячую ладошку. Думала: отпущу — и провалюсь в глухой мир темного леса, в его мхи и берлоги, и это будет уже навсегда.
Бабушка посветила в лицо керосиновой лампой — в поселке в тот вечер пропало электричество — и даже не ругала меня, несчастную. Воке дала сушку и, провожая, поцеловала его всклокоченные волосы. А меня — вымыла в цинковой балейке коричневым дегтярным мылом и уложила в чистую постель. Белый кот Снежок щекотал мои щеки усами и прохладно дышал через розовые крошечные ноздри, потом — улегся рядом на мою подушку.
— Там за островом Буяном, там за моремокияном есть земля святая Ананан,— рассказывала бабушка мне свою вечную сказку. Других она, похоже, не помнила, но и этой мне хватало.—
А на земли той стоит дерево большо-пребольшо. А под деревом сидит бабушка старенька-престаренька и качает она заиньку маленьку-премаленьку...
В ту ночь заинька был с лицом Воки, а бабушка... Она всегда была собой, Бабушкой.
Бабушка шла впереди по дорожке и объясняла:
— Гляди, это — кобылки. Их надо чистить, а под шкуркой — молоко. Потом — вымачивать. Вот возьми. Видишь — молочко? Кобылки... Это — волнушки. Розовенькие. Запомни... И тоже есть под их кожицей молочко... Ой, зачем же ты лижешь? Горько же! Это не то молочко, что мы у Федоровны берем, это грибное, жудась какое горькое! Ну не плачь, моя маленькая!
Снежок идет с нами, он такое молоко не любит, проверено. Во рту у меня горечь, бабушкина ладонь шершаво гладит по щеке, передник пахнет травой... чабрецом... сеном... мятой... полынью... бабушкой.
— Бабушка! Почему они так? А притворялись розовыми, добрыми... Они мне так понравились! Они должны быть вкусными! Почему такие горькие?
