Недавно и у Петра Ивановича был юбилей. Сослуживцы попили кофе с тортом «Сказка», подарили часы и от души пожелали «подольше оставаться в строю». Надо сказать, что пожелание было кстати: недавно по заводу прошлась коса сокращения, выкосившая полштата. А еще поговаривали о том, что и завод давно продан с молотка, дело за малым, еще чуть-чуть — и его не станет...
В зале накрывали по высшему классу. Петру Ивановичу представлялось, что войдет шикарная, немного грузная от благополучного питания блондинка, похожая на Аллу Пугачеву: с пышной прической, в чем-то струящемся, золотом, балахонно-балдахинном, и все будут вручать ей розы, розы, розы. Скоро вбежала некрупная легкая женщина с темными стрижеными волосами, одна, в белом облегающем платье и ярком павловопосадском платке, наброшенном на плечи. «Новый администратор, наверное»,— подумал балалаечник. Она была чуть смугла. «Должно быть, с курорта... Гавайи»,— подумалось Петру Ивановичу. Он проверил строй инструмента, одернул вышитый чешуей жилет, хотел зайти за эстраду попить чайку, но остановился. Он понял, что это — не администратор, а сама юбилярша, а ее голос вызвал волну озноба. «Не может быть...» — Петр Иванович обладал абсолютным слухом, ошибиться он не мог. Ноги подкосились, он сел на гусли, и они отозвались своим ветреным звуком. Женщина отдавала распоряжения, проверяя столы:
— Цветы, салфетки, так, хорошо, сюда поставьте тот папоротничек... Так... Где рыба? Закусочки, ребятки, сразу, все сразу... У меня много гостей, все обожают вкусно поесть... Иностранцы тоже... Рыба где? Та-ак. А икра? Икры побольше сюда... Они ее любят. Хорошо...
Она раскрыла блестящую сумочку и достала из нее сотовый телефон. Пока с кем-то переговаривалась, Петр Иванович пребывал в мистическом страхе.
Гостей пришло действительно много. Он играл в этот вечер, кроме народных мелодий, почти весь репертуар Пугачевой, Малинина и даже Джо Дассена. Танцевали, пели хором патриотические песни. Иностранцы сгруппировались и исполнили на ломаном русском «Подмосковные вечера». Он закончил солировать «Поручика Голицына», когда подошла она, именно к нему. Наклонилась, чтобы смог ее услышать — в зале стоял ровный ресторанный гул.
— Как вас звать-величать? — крикнула, блеснув зелеными глазами.
— Петром Иванычем, сударыня...
Она в ответ улыбнулась слишком тепло.
— Хорошо играете, Петр Иванович! Я обожаю балалайку, просто очень люблю! А я вас знаю! Помните меня? Я — Евлампия! — Ее улыбка, голос и глаза совсем не изменились.
— Липочка, я не ошибся, это ты...— Он улыбнулся впервые за эти годы по-настоящему искренне.— Я сразу узнал тебя по голосу.
— А вдарь-ка... лезгинку! — Глаза ее заискрились так, что свечи на столах побледнели.
После недолгой подготовки грянула лезгинка в исполнении ансамбля народных инструментов. Это было чудо инструментальной музыки. Струнные и духовые как будто плясали. Плясал сам воздух! Иностранцы высыпали на то пространство зала, что сегодня называют танцполом.
Липочка отбросила шаль, как заправская цыганка, и вошла в танец всем своим гибким телом. Она, вероятно, была немного хмельна и оттого оттолкнула всех, прокричав:
— Одна! Я танцую одна! Для одного человека... Он здесь... Он поймет!
Так могла танцевать только его первая невеста Липочка.
Петр Иванович шпарил вперед всех по темпу. Шопен, завуалированный под аккордеониста, толкнул его в спину. Рубинштейн доигрывал, едва сдерживая ритм...
— Я ухожу, прощайте! Мне было с вами хорошо! Я ухожу и увожу своего старого друга! Мы не виделись тридцать лет, о да! Почти триста лет, друзья!
Улыбчивые иностранцы зааплодировали и закивали:
— О, я-я, руски характер, Карамазофф брудер, о, я-я...
Они ушли вдвоем.
Она отпустила шофера:
— Пройдусь...
По дороге Липочка и Рубя танцевали лезгинку и пели студенческое:
Обвалилась та гора,
Поломался мостик,
