Я стою у окна и жду. Порой мне кажется, что это почерк не его и он уже никогда не вернется. Вспоминается теплая гроза, треск молнии над нашими головами, качнувшийся и расколовшийся тут же каштан. Уж не был ли он прообразом нашей семейной жизни?.. «Опять мудрования»,— останавливаю я себя, готовую разрыдаться. Я знаю, что добрый ангел нашей семьи в этот миг твердо держит над нами брачный венец, спасая. «Не бойся ничего»,— говорит он мне.
И я ничего не боюсь.
Падал мягкий весенний снег, за окном бежали трамваи, по телевизору шли последние известия, а меня вели на расстрел. «Ничего себе, хохмочка»,— скажете вы. А что, вы никогда не были в такой ситуации? Правда? Ну, тогда слушайте.
«Пах-пах-пах!» — громко расстреляли меня немцы в вишневом саду, и солдат на ломаном русском напомнил:
— Тепель ты ласстлеляна. Падай!
Из соседней избушки выглянула ветхая старушка в шушуне, ойкнула и скрылась.
— Ничего подобного! — сказала я трем мальчикам в игрушечных касках. Я показала им пластырь на локте: — Вот видите: кровь.
Мальчишки растерянно посмотрели на меня.
— Мы, советские солдаты, не сдаемся! — это я сказала.— Хотя бы и раненые... Никогда!
Младшенький, Лёвушка, озадаченно полез пальчиком в ноздрю. Старшие, Сёма и Вася, переваривали мною сказанное. Воспользовавшись паузой, я громко скомандовала, стирая пятно с обоев «Вишневый цвет»:
— Военнопленные! Предлагается добровольно сложить оружие и бежать собирать разбросанное лото!
Лёвушкин пальчик так и замер в носике.
Сёмочка дрожащим голосом почти смело прошептал:
— Вообще-то вам платят деньги, чтобы вы с нами играли! Не смейте командовать! Сами собирайте это свое лото...
Дети наглели. Вася подтявкнул:
— И вы обязаны с нами играть! Вы поняли? Это ваша обязанность!
Старушка вновь опасливо выглянула и прошаркала шлепанцами на «задние дворы», уже смелее.
Что я могла ему сказать, этому мальчику? Что мне платят деньги за то, что я просто нахожусь в доме? И что только по природной склонности к порядку пойду сейчас перемывать гору посуды, оставшейся от первого завтрака, второго завтрака, предобеденного чая, гостей, обеда, полдника и двух ужинов, и что со взрослыми так разговаривать непозволительно?
— Ты уже дома? — спросила я вместо этого самого старшего брата и села перед ним на корточки — глаза в глаза. А младшие — спрятались за него.— Ты уже в Берлине... Как фрау Гретхен? Она счастлива твоему возвращению? Я рада за тебя, паренек. А твои братья, они встретили своих матерей? Там, за Одером, нынче цветут вишневые сады и играют патефоны. А три толстых немецких офицера собирают гильзы от пуль, чтобы отдать их своим детям на сувениры... Оружие больше не нужно: война кончилась. На зеленом ковре в детской полно этих простреленных гильз — сам иди посмотри.
— Она зе ланена, истекает кловью! — наконец заметил Лёвушка и бросился мне на помощь.— Надо влача позвать! Влач, влач, сюда, носилки! Вот плишел влач... Топ-топ-топ... Дай луку, я тебя пелевяжу. О, сельезная лана...
Малыш перевязал мне руку невидимым, но широким медицинским бинтом...
Я поблагодарила своего лекаря за доброту, потом хорошенько высморкала его маленький носик и пошла мыть посуду. А толстые немецкие офицеры побежали собирать свое лото.
Так мы познакомились.
А потом пошли дни и ночи, дни и ночи. Они были похожи друг на друга, эти дни и эти ночи. Не стоит о них много говорить.
Родители мальчишек ездили по стране и прощались с родней. Потом они вернулись и работали. Работали они — по ночам. Виза в Германию им уже была открыта, и семья готовилась к эмиграции. Пока они ездили, я накопила некоторую сумму денег, немалую по тем временам: нам с мужем хватило бы на полгода. Потому что платили они хорошо, да еще и кормили.
