На эти слова вышло из-за печи изможденное болезнью животное. Я даже не догадалась, что это и есть наша пушистая красавица.
— Уже полгода Санька болеет,— сказала жена Михаила Ольга.— Ветеринар говорил, надо усыпить, а нам жаль ее... кушает она раз в неделю, и то помаленьку. Шерсть вся выпала, так что на улицу мы ее уже не пускаем. Живет за печкой, в подушках, и почти не выходит...
— Такая умница! — сказал Михаил.— На руки ни к кому не идет... Мне хочется ее иногда приласкать, а она будто понимает, что вид у нее не очень... Как умрет, возьму у соседей котеночка. Ведь у них дочка Санькина живет. И тоже мышей ловит как сумасшедшая.
Мне нечего было сказать. Видя мою неловкость, хозяева заметили:
— А ведь она заболела, когда Николай умер...— сказал Михаил.
— Узнала она тебя,— удивилась Оля.— Уже давно из-за печи не выходит...
Немного покачавшись на слабых ногах, кошка вдруг запрыгнула на колени к моему сыну.
У всех нас на глаза навернулись слезы. Как будто она вышла познакомиться с мальчиком. Ведь мы же приезжали посмотреть на ее котят... Так она отдала долг вежливости, поприветствовала нашего с Николаем сына и показала, что не обижается. Мне она разрешила себя погладить и ушла в свой закуток.
Рано утром Саня умерла. Будто ждала нас, чтобы попрощаться.
Я верю, что у животных тоже есть рай. Туда переселяются из этого запутанного мира самые преданные кошки и собаки, и те, кто пожертвовал своей жизнью ради друга, и те, кого убили жестокие люди. И те, кого бросили.
Соня-Саня, прости меня.
Вася давно следил, спрятавшись за дощатым домиком, как люди рассредоточились по поляне в поисках курительной трубки. Потерявший ее седой моложавый классик божился:
— Никуда не уйду, не уеду, пока не найду!
Он ползал на коленках, не жалея белых джинсов, отлично отглаженных и хрустящих, как с морозца. Все, кто здесь находился, буквально встали на четвереньки. Вася хотел прошмыгнуть, да не удалось.
— Ты чего там стоишь? Помогай! Как тебя, Петя? Ищи трубку! Самолет скоро! — крикнул «организатор» в кепке, повернутой козырьком назад. Он перебирал траву пальцами нежно, как волосы девушки.
«Гитарист»,— почти с ненавистью подумал Вася и крикнул:
— Вася я!
Ответил и тоже пополз вместе со всеми. Вася знал, что трубку не найдут, но вид сделать надо. Приехал, видите ли, классик, к ним, провинциалам, все-то его знают. Женщины — надушенные, в пляжных сарафанах — с ним фотографируются. Мужики руки жмут, стихи его на память декламируют. Слезу утирают:
— И-сенин! Ну точно — И-сенин!
А он пьет с каждым встречным-поперечным, не пьянеет, выслушивает, как девушка, комплименты и радуется... А ему, Васе, надо было три месяца экономить, чтобы сюда приехать на живого классика посмотреть. Даже курить бросил. Нелегко было! И вот сейчас, путаясь пальцами в траве, протирая коленки, он сильно захотел курнуть. Разочарование в живом классике Путилине обесценивало его жизнь. Обесценивало до окурка в траве, воровато прилипшего между средним и безымянным для того, чтобы оказаться между средним и указательным пальцами, а потом — в уголке рта... Окурок был длинный, с помадой на фильтре, легко читалось слово Camel. Вася уже приготовился прикурить, как вспомнил, что вот уже месяц, как не носит с собой зажигалку.
— Курить охота? — прошуршало сзади знакомо, сипловато. Вася вздрогнул — узнал голос Путилина.— «Когда б не знать окурку цену да верхней полке в общаке, когда б слезинкой по щеке мне не обозначать измену...» [Из поэмы Николая Шипилова «Прощайте, дворяне!»] Эхх-хе-хе...— прокашлялся, процитировав сам себя.
«Он смущается?» — удивился Вася.
— Садись, Вася. Покурим, потянем, родителей помянем...
И они сели рядом, прислонившись спинами к доскам туристического домика, из-за которого Вася выглядывал буквально пять минут назад. У Сергея Путилина тоже оказался окурок Сате1 с помадой. Обнаружив это, они засмеялись. Зажигалка у классика была.
— Трофей,— помахал он ею перед носом Васи.— Нашел в тра-фе. Значит — тра-фей. Вот так-то, Вася...
