Найти адрес Путилина не составило труда, как-никак он работал в редакции. Написал заявку, главный редактор посчитал ее интересной и отправил Васю в командировку. По дороге в столицу он думал о Лене, вспоминал, как они пробовали с нею сделать вино из одуванчиков, и все это ему показалось сном или чужим, почти забытым прошлым. Они тогда словно воровали друг друга у будущего, у людей, какими стали потом. Притворялись оба, старались казаться лучше. «Интересно, почему я вспомнил это? И как все незаметно ушло... А теперь я иду к незнакомому подъезду и испытываю почти физическую боль от пакета в нагрудном кармане куртки. Что я ей скажу? Я — подлец? Но если она и вправду святая, то знает: нет такого зла на земле, которое невозможно простить».
Она открыла, не спросив, кто пришел. После коротких путаных объяснений Васи взяла в руки гладкую вишневую трубку, осторожно, словно боялась ее поранить или пораниться о нее.
— Ах вот оно что,— сказала Настя как будто только себе, улыбнулась трубке, как человеку. А Васе кивнула: — Проходите. Я как раз раздаю вещи мужа. Может, возьмете себе что-то?
Он шагнул в квартиру и остановился перед портретом Путилина, сделанным в полный рост. Тот как будто смотрел Васе прямо в глаза, усмехался дружески, и морщинки на фотографии казались живыми.
— Мне он тоже кажется живым,— тихо сказала Настя.
Уже стемнело, а она все рассказывала ему о том, как встретила будущего мужа на Пушкинских чтениях, как с детства знала, что они будут вместе, как ждала его в тот вечер, испекла пирог и зажгла свечи, которые стали не праздничными, а поминальными, как услышала о падении самолета и — главное — как не хотела отпускать его в последнюю поездку...
— А еще... дурочка, пошутила: эта трубка нетеряемая. Потеряешь ее — пропадешь...
И она плакала, плакала, плакала, а он — гладил ее по голове и почти верил в переселение душ, и понимал, что давно ее любит, что полюбил еще раньше, чем узнал о ее существовании, а трубка совсем не терялась, ее просто украли.
Он и украл. И теперь знал почему.
Светлой памяти Николая Шипилова
Маленький Ваня учит двухголосие.
Он ищет его вокруг себя. Вот подул ветер,— и деревья под балконом повело, заколыхало, листья шумно отозвались — двухголосие. Вот внезапный дождь упал на жестяную крышу, крыша загрохотала, вскрикнула и зачеканила равномерную партию дробного стаккато — двухголосие. Конь в огороде заржал, подняв морду, а чужой деревенский мужик закричал в ответ тарабарщину — двухголосие. Новости по телевизору рассказывает красивая быстроглазая тетя, а папа ругается на нее за то, что она и еще кто-то с ней вместе продали страну,— двухголосие. Ваня щурится и представляет эту улыбчивую тетю с ямочками на щеках в базарном ряду, где стоят высокие плотные мясники в кровавых фартуках, и у него начинает кружиться голова и саднить в животе.
Мама подпевает папе про Кудеяра-разбойника. Ваня слушает двухголосие родителей и невольно сам подпевает звонким голоском. Из-за прорехи в молочных резцах у него получается смешно:
Много ражбойники пролили
Крови чешных хришчиан...
Он увлекается и не видит, как за его спиной родители перемигиваются и умильно, одобрительно, влюбленно смотрят на сына. Мама поет, счастливо подняв красивые брови,— ей хочется смеяться.
Днем с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил,
Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил...
Гремит отцов бас на весь трехэтажный коттедж. Мама Вани подыгрывает на фортепиано, часто поглядывая на дерево в кадке, которое стоит рядом. Папа заканчивает петь, мама поднимается и рассматривает растущую огромную почку.
