Потом лег в кровать и быстро уснул. Было бы точнее сказать, что Лев Николаевич провалился в какое-то неприятное сновидение, которое его мучило, дразнило и наконец так измотало душу, что он проснулся. В спальне горел ночник, а жена читала неосторожно забытую им в коридоре новую поэму. Щеки ее блестели от слез. Заметив, что муж проснулся, она вытерла слезы. Поэт внутренне сжался, ожидая неприятностей.
— Не спится, Левушка? — спокойно сказала жена.— Хорошо, что ты проснулся. Я как раз хотела тебе сказать, что ты настоящий поэт. Такой поэтический язык... с этим рождаются, этому не научишься. Видишь, я плачу? Не потому, что у меня давно уже болит душа. Я плачу от твоей поэзии!
«Левушка» ничего не ответил. Он словно увидел себя с высоты десятиэтажного дома — мелкого, гадкого, лживого — и впервые пожалел о том, что считал себя настоящим поэтом. Ему захотелось плакать, уткнувшись в мамин передник маленьким лицом нашкодившего мальчика. И он прижался к плечу своей верной подруги, застиранная ночная рубашка которой чем-то напомнила ему материнский передник.
С тех пор в литобъединение Лев Дуров ходить перестал. Хотя стихи у него полились рекой. Он и сам удивлялся: откуда они берутся?!
Однажды в стройтресте ему повстречался Игорь. Лева удивился, как постарел, спал с лица этот непоколебимый громогласный гигант-весельчак.
— Правильно ты сделал, что Наташку бросил,— тихо, грустя взглядом, сказал автор поэмы о бетонщике.— Женька — она надежнее... Женька — как бетонная стена!
— Что-то случилось? — встревожился, разглядывая запавшие щеки и тусклый взор Игоря, Лев Николаевич.
— Понимаешь, жрать иногда хочется... А она все — стихи да стихи... Объелся я стихами, брат ты мой, на всю оставшуюся жизнь. Если бы ты знал, как жажду иногда я Катиной отбивнушки... Как ты думаешь, Катя простит или не простит меня, дурака? — И шепотом добавил: — Поэтесс — ненавижу!
Лев Николаевич потрогал Женин платок, который теперь, как знаменосец, всегда имел при себе. И прочел другу стихотворение, которое сочинилось нынешней ночью:
Я вижу радостные сны,
Порой они огнеопасны.
На это есть платок жены,
Который гасит пламя властно.
Я шел зимой домой, продрог
И обморозил нос и уши.
Согрел меня жены платок,
Соединяя наши души.
Она молилась за меня,
Чтоб не упал я по дороге.
И нынче нет такого дня,
Чтобы не вспомнил я о Боге.
Памяти гениального балалаечника
Алексея Барышникова
Петру Ивановичу Рубинштейну, инженерутехнологу, не удавалось обзавестись семьей годами, десятилетиями. Он хотел быть мужем и отцом. Все его знакомые об этом знали и сватали ему своих подруг, соседок и сестер. Неоднократно на девушке, предлагаемой ему в спутницы жизни, он считал своим долгом жениться, но каждый раз какая-то мелочь не давала браку состояться. Шли годы и даже десятилетия, и в графе учетной карточки отдела кадров — как наглухо вколоченный гвоздь, как подкожный паразит, как приговор — стояло равнодушно-патронное «холост».
