И упала та коза,
Отвалился хвостик.
Ой, джана, джана тундри,
Джана тундри, джана да!
Петр Иванович женился. Он принес в дом жены только балалайку.
А в квартире ее пищал младенец: Валентина и Егор, зять Евлампии, светились счастьем рождения первенца. Петра Ивановича, к его радости, тут же провозгласили дедом. Бывало, глубокой ночью он бежал из теплой постели к младенцу, едва тот собирался заплакать, и с наслаждением прижимал его к себе, убаюкивал и качал. «Спи, Валюша, я сам»,— останавливал он порывающуюся подняться к ребенку мать, шел на кухню с младенцем и грел на водяной бане молочко. Поэтому, когда молодая семья съехала на новую квартиру, сугубо затосковал. Липочка его любила — и поняла.
Все так же некоторое время приходил музыкант Рубинштейн после работы в ресторан, расчехлял балалайку, настраивался... Но ему уже после третьего номера становилось скучно — следил за часами, позевывал, принимался рассматривать обручальное кольцо и пропускал важнейшие такты.
Шопен нервничал:
— Ты солист, а зеваешь... Нехорошо, друг. Давай-давай, втягивайся... Медовый год — само собой, а работа есть работа.
— Извини, брат,— широко, безучастно улыбался Петр Иванович и покручивал большим пальцем правой руки кольцо.— Виноват...
Скоро рассеянный балалаечник перестал появляться в «Славянских зорях».
В тот июньский день он взял на заводе отгул. Вместе с Липочкой они подъехали к высокому крыльцу Дома малютки. С трепетом открыл он перед женой страдальческую стеклянную дверь. Через некоторое время супруги Рубинштейн спустились к своему автомобилю в сопровождении двух крахмальных молоденьких нянь. Когда Петр Иванович миновал последнюю ступеньку этого грустного дома, ему подали двух годовалых младенцев — Степу и Соню. Сонечка была совсем беленькой. Степан — смуглехонек, как цыганенок, а может, и мариец. Папа Петя посмотрел в их личики, залюбовался и вдруг почувствовал, что ему срочно нужен носовой платок. Но достать его не было возможности, так как руки Петра Ивановича были заняты близнецами.
Так нелепая фамилия Рубинштейн получила свое продолжение.
Игорь проснулся и почувствовал: мир изменился. Словно луч солнца попал на стертый древний барельеф и сделал яркими и выпуклыми все его линии, все забитые пылью веков знаки. И эти линии древнего барельефа магически преображались и приобретали черты Алины. И даже если он закрывал глаза, все равно видел ее лицо — еще более отчетливо, чем в реальности, так ярко, словно оно отпечаталось на его веках. Все теперь носило на себе ее присутствие: и шифер на крыше соседнего дома, и его комната, захламленная и давно не знавшая уборки, и музыка, и молчание, и тишина, и даже облака в небе. Дни и ночи, и солнце.
Он полежал, проснувшись, посмотрел на беспорядочно разбросанные вещи и снова закрыл глаза, желая и пытаясь увидеть ее опять.
Уже несколько дней, а может, недель или даже месяцев — он потерял чувство времени — подолгу стоя перед открытыми створками окна, вдруг вслушивался в суету улицы и хотел поймать среди многозвучия интонации ее голоса, стук ее каблуков, шорох ее плаща. Ему казалось, что дверь откроется — и войдет, качнув теплой светлой волной волос, Алина. Это походило на сумасшествие. Навязчивую идею. Бред — и мучительный, и желанный. Все это происходило с ним неосознанно, как неосознанно тянется росток к солнцу. И когда он понял, что ищет того, чего нет, наконец признался сам себе, что влюбился до последней степени невозможности.
Алина шагнула в его жизнь из параллельного мира. Она пришла к ним работать «с улицы», поймав вакансию юриста в интернете. Все, что окружало ее образ, было одновременно и заманчиво, и чуждо. Игорю хотелось узнать о ней все до последнего факта биографии, до самой тайной мысли, но у него не было навыка сближаться с подчиненными, лезть к ним в душу и говорить о чем-нибудь, кроме работы. А может, мешала обычная, выношенная годами осторожность: особое внимание к молодой женщине могло бы выглядеть подозрительным. Его личная жизнь всегда оставалась тайной для всех. Но сейчас она стремилась вырваться наружу.
