— Да какой я писатель? Что за фамилия такая — Шмыгин, кто ее знает? Вот даже Михалков — это фамилия! А я? Шмыг, шмыг... Так и прошмыгал всю жизнь. Живу с мамой. Даже квартиры не нажил. И семьи нет: все пожертвовал, бросил под ноги Литературе. Ты понимаешь, есть писатели первого, второго ряда и так далее. Например, Лев Толстой — писатель первого ряда. Так вот я — «и так далее». Десятого. Ты только представь: Платонов, Лесков — второго, даже третьего ряда писатели. А я тогда — кто же? Может, мне надо было строить дома или детей учить... Или людей лечить... Больше пользы было бы, поверь. А что я сделал в жизни? Пишу, редактирую, пишу, редактирую, не верю себе и в себя... В стол, в стол, в стол... А еще сейчас всякая собака... Извиняюсь, конечно... в писатели лезет.
Собака заскулила протяжнее, почти завыла.
— Нет, я понимаю, что тебе еще хуже. Но ты собака крупная, заметная, тебя всякая шавка уважает. А я? Я и есть шавка. Тем более сейчас. Лет тридцать назад все это писательство было почетно, можно было себе позволить и мясо в борще... И вообще...
При слове «мясо» собака гавкнула.
— Да-да... А сейчас — писака, десятого ряда, да и выписался я уже, извиняюсь за выражение... Никто меня не знает, не читает, не помнит. Даже брат родной книг моих не открывал. А мне сейчас, может, и надо только, чтобы брат, остальные — не важны. Вот на тебя я не в обиде — ты «буков» не знаешь. Да и не замерзнуть бы нам сегодня совсем... Потопчусь тут с тобой немного — и, если никто нас не подберет, пойдем в деревню. Надеюсь, там не контролеры живут, а люди-человеки. А ты со мной побежишь?
Неизвестно откуда выскочил заяц, и собака устремилась за ним. Шмыгин остался один ночью в чужом селе, на пустой остановке с надписью «Г_реловка», без билета, с разряженным телефоном и уже без еды. Самолет по расписанию улетал к вечеру завтрашнего дня, и все еще оставалась надежда на него успеть. Замерзающий на льдистом ветру человек надеялся на чудо и не верил в него.
Вскоре вдали показались фары автомобиля, Александр выскочил на дорогу и замахал шапкой. Автомобиль проехал мимо, едва его не задев. Он станцевал белорусскую польку, вытоптал целый плац, согревая ноги в притопах, и уже с прицелом поглядывал в сторону домиков, как к остановке подъехал автобус. Шмыгин с надеждой бросился к нему:
— Ребята, денег нет, только карта, возьмите до ближайшей цивилизации, в долгу не останусь! Вот, шарф кашемировый, перчатки... Я писатель...— и тут же разозлился на себя за невольное унижение.
— Так... Мест нет! Стоячим нельзя! — развел руками добродушный водитель и уехал, оставив на остановке парнишку в армейском бушлате.
— Вы — писатель? — заговорил с ним парнишка.— А я вас знаю! Вы — Александр Шмыгин! Вот это жесть! — он стукнул себя по коленкам и смачно шмыгнул носом.— А что вы здесь делаете, в нашей Гореловке?
— Стою,— только и сказал Шмыгин, удивившись такой осведомленности молодого человека.— Контролеры высадили.— И добавил: — Жесть!
— Так пойдемте к нам! Круто! Вы не представляете, как мама обрадуется!
Он шел за парнем, едва поспевая на замерзших ногах, почти не чувствуя их, по тем самым тропкам, которые его глазу были неведомы. Ветер завывал, глушил слова солдатика — отпускника за отличную срочную службу. Все, что понял Шмыгин,— парнишка счастлив, что ведет его к своей маме, и она тоже будет очень рада.
Наконец дошли до деревни. Вблизи домики смотрелись еще более сказочными. Пахло печным дымом, горелым брикетом, как в детстве. Шмыгину показалось, что он отлистал почти сорок страниц-лет назад. А когда прогудела дверь и заскрипели под их ногами половицы в сенях, хотелось себя ущипнуть и проверить: уж не сон ли это? Все это было тысячи раз, было... И так давно прошло. Или не прошло? Занавески в цветочек, запах картошки в сенях, кошка, любопытно и настороженно рассматривающая вошедших с высокой крашеной скамьи для ведер...
— А у нас двери никогда не закрываются, так и у всех в Гореловке,— болтал, не умолкал парень, которого тоже звали Сашей.— С мамой почти полгода не виделись. Я ей звонил из Барнаула! Вот, голик возьмите.
Они обмели свою обувь и вошли в дом.
В светлой комнате с большой печью был накрыт стол, а за ним сидела женщина и спала, положив голову на руки между хлебом и холодцом.
