Шмыгин эту женщину не знал. Но что-то родное, материнское почувствовал и в русых волосах, аккуратно собранных заколкой, и в приподнятых плечах, худеньких, словно девичьих, и даже в сморившей ее усталости. По дороге закрадывались опасения из-за восторженных речей парня. Мало ли в жизни случается... По юности он бывал неудержим в симпатиях, казалось, все можно и жизнь для того и дана, чтобы ею наслаждаться. Окончательно добил его парнишка, сказав:
— А вы знаете, почему меня мама Сашей назвала? Потому что вы — Александр.
И указал на стену за кухонным шкафчиком. Там, на манер икон, висели фотографии писателя Шмыгина, вырезанные из журналов. Старые фотографии из старых журналов в новых рамках. И — недавняя, расплывчатая, сделанная из кадра интервью, выложенного на УопТпЬе, которое записывали два года назад. Цепкий взгляд собственника выхватил родные корешки книг на маленькой полке. Его книг, вышедших в разные годы. Женщина подняла голову. С минуту она не могла понять, проснулась ли, смешно щурилась и махала рукой перед глазами, будто отгоняла мух.
— Мамка! Мамуля! Устала,— Саша обнял ее.— Здравствуй, мама, сын пришел! Смотри, кого я тебе привел! Замерзал на остановке! Контролеры высадили!
— Ах, Сашенька! Ты замерз? Радость-то какая! Небывалая... Нет, не устала! Вот, холодец сварила. И шанежек напекла, твоих любимых, с творогом... Баня готова... И кого же ты привел, добрая душа? Главное — ты дома! А друзей всех накормим!
Женщина не отпускала руку сына, целовала ее и посматривала на Шмыгина, который все еще стоял в проеме между стеной и шкафчиком, пробуя шевелить онемевшими на морозе пальцами ног. Наконец, она узнала его. Приподнялась.
— Господи... Александр Сергеевич! Вы? У нас? Как это возможно? А я так соскучилась! Так соскучилась без вас! Да вы все это знаете! Вот и приехали!
Шмыгин не ожидал такого признания, он сел на вовремя подставленную Сашей табуретку, задумчиво стягивая оторванный рукав дубленки:
— Приехали... Мы... Как — соскучились? Мы разве знакомы?
— Ну... вы тут потолкуйте, а я в баню схожу, попарюсь с дорожки...— Саша взял из-за печки можжевеловый веник, полотенце и вышел.
Шмыгин отогрелся, вкусил славы и доброго ужина, успел в аэропорт и убедился в том, что чудеса иногда случаются. Дома он рассказывал маме историю, похожую на сказку:
— Учительница... БГУ закончила. С первого курса университета следила за всем, что я писал. Собирала книги, вырезки. А однажды я приехал к ним в сельский клуб, подойти она постеснялась, подослала за автографом подружку. То есть, мама, мы с ней не встречались. Ни разу даже и словом не обмолвились. А она любила меня всю жизнь! Ну, как артистов девушки любят... За талант, говорит. Сына в честь меня назвала. А соскучилась — потому, что давно я ничего не публиковал, да и в сетях самоудалился. Надоела вся эта возня, лайки, сердечки, обязанность во что бы то ни стало заявлять о себе... Для простых людей писатели, артисты — как родные, понимаешь?
А когда его мама в который раз заговорила о том, что есть у него слава, не надо сомневаться, знают его люди — вот и этот случай налицо... Когда она все это говорила, Александр думал о том, что вот теперь у него есть не только мама и брат Костя. У него еще появились близкие люди: Люба и Саша из Гореловки. Вспомнил собаку на остановке, с которой так хорошо поговорили, мороз, скручивающий пальцы, словно в испанских сапогах, злобных контролеров, испортивших дубленку, и ему стало ясно, что там, в Гореловке, у него было несколько часов настоящей жизни. Не искусственной, придуманной за письменным столом в стиле Бунина, Толстого или Шмыгина. А той жизни, что помещалась в два-три его первых рассказа, в которые влюбилась сельская девочка, приехавшая в столицу учиться. В одном из них тоже была метель, собака и мальчик, и запах дыма, и настоящий страх, и надежда, и слезы.
«Мне слава не нужна. Мне любовь дороже»,— подумал он и мысленно исправил в слове «любовь» строчную букву на прописную.
