Его лицо было серым: он совсем не спал в эту ночь. Выходя, захотел меня обнять, но я увернулась и обижено отошла к окну. Оглянувшись, увидела его спину в дверном проеме, и теплое ощущение детских грез ознобило меня. Он не оглянулся. Он уезжал со двора заброшенного дома бесконечно одиноким.
Иногда незнакомые мужчины приносили мне небольшие одинаковые записки такого содержания: «Милая, все хорошо. Жди меня. Люблю». И ни слова больше, ни точки, ни намека. В этот месяц я изрядно поглупела, подурнела и похудела. Забыла о прическе, не ела, не выходила из дому. Глупея, я начинала припоминать, что за все наши семейные дни я ни разу не спросила, о чем он думает, что любит, по кому скучает. Я была занята собой, и его занимала своими проблемами. Какими они должны были ему казаться мелкими: сломался каблук, наметилась морщинка, нахамила продавщица в хлебном... Меня тошнило от моих «проблем», и становилось стыдно за себя, так стыдно, что плохие мысли летучими мышами, темными быстрыми тенями мелькали вечерами в замкнутом пространстве нашей заброшки. Я начинала бояться, что он вернется и поймет, насколько я мелочна и занята собой. Он это знает, как никто другой,— он все знает, он жил моей жизнью. А я даже не пыталась понять, что это я обязана войти в его жизнь вся, без остатка. Мне в голову не приходило, что он может не вернуться.
Теперь, просыпаясь, я думала о нем, мечтала о нем, как маленькая девочка — о чуде. Иногда мне казалось, что я — его мама, которая умерла десять лет назад. Просто в меня переселилась ее душа. Часами рассматривала его школьный портрет и искала в чертах сибирского отрока — свои, белорусские. Приходил добрый Закир и кормил меня белыми булками, каким-то образом добываемыми им из соседнего хлебного магазина целыми мешками. Если бы не он — и не вспоминала бы про еду.
Я писала трогательные письма мужу и просила незнакомцев передать их. Они всякий раз отказывали мне в этой малости и вообще не говорили со мной — совали его записки через порог и уходили. Однажды я принялась вышивать кисет и делала это с нежностью и грустью, как верная женка рекрута. И тогда вдруг прояснилось в моей голове и пришло понимание, насколько счастлива я среди жен.
Почему девочка, едва родившись, начинает укутывать в тряпку куклу, а мальчик — стреляет во врага? Дети рождаются со знанием своего предназначения. А потом их путают, переучивают, перекручивают их души в сложные витиеватые узоры. В этих узорах и узлах потом так трудно разобраться! Трудно понять запутанному в хитромудростях женскому существу то, что оно должно быть «ею» — сотворенною из ребра, из совершенного материала человеческого духовного естества. И болит это жертвенное ребро у мужчины тысячелетия, не отпуская своего кровного и желая воссоединиться. Да, женщина сотворена из более совершенного материала, чем мужчина. И оттого она так увлечена собой — своей красотой, своими мыслями, своими чувствами, своей любовью. С интересом плетет она сложные душевные кружева, отвлекаясь от своего предназначения — быть помощницей, принадлежать, беречь. И для мужчин эти очаровательные кружавчики нередко становятся удавкой. Подавленные, не умеющие объясняться, побежденные гордой утонченностью, насмешливой снисходительностью, они слепо «служат» и тянут свои униженные дни. А ведь мужчины простоваты, их души просят простой любви, простой, самоотверженной — такой же, какую они отдают. Умные сестры мои, не в простоте ли красота отношений? Не в глупости ли самопожертвования?
Я уже совсем собралась на войну. Я узнала, где находится муж, подслушав разговор по тайно проведенному через нашу каморку телефону. Заработала немного денег на уборке посольских особняков и завтра должна была выехать в багажнике джипа. Не спрашивайте, чего мне это стоило. Я хотела его найти и попросить прощения, я мечтала обнять его голову и гладить ее, ничего не говоря. Я желала, чтобы он заплакал на моем плече, а я бы его утешала.
Но вдруг мне принесли письмо от него, первое письмо, а не записку. Он обещал привезти мне новое платье и сумочку. И мне было стыдно и приятно читать эти неважные уже обещания. Не хотела я ни сумочки, ни платья, мне нужен был только он, здоровый или покалеченный — любой. Живой. Он обещал в письме, что приедет через три дня. И я отложила свое путешествие на войну — и не отхожу от окна вот уже четвертый день. На подоконнике сохнут белые булки, принесенные Закиром. А в кастрюле еще позавчера остыл красный борщ.
Я знаю, что скажу мужу, когда он вернется: что была дурой и думала только о себе, была не права, а теперь все по-другому. Еще я скажу, что мой душевный мир скуден, а его — богат и благороден. Я признаюсь, что преклоняюсь перед его сдержанным мужеством и умением беречь близкого человека. Я ему скажу такие простые вещи, каких он никогда не слышал. Я буду молиться до последнего дня за его жизнь. Я рожу ему богатыря. Я научусь быть женщиной, а не ее подобием. Я буду ноги мыть и воду пить, я стану молчать и слушать, глупеть еще больше и жалеть его, моего родного...
