Словом, Петр Иванович в свои юные годы постыдно бежал с собственной помолвки, как какой-нибудь Подколесин. Он сослался на нездоровье, даже почувствовал его и прихворнул. Липочка навещала его в общежитии, приносила самодельные пирожки с ливером, меняла на жаркой голове холодные полотенца. В общежитии временно, по случаю ремонта, проживали студенты двух институтов — ее, технологического, и его, политехнического. Представителей первого представители второго называли иронично короедами. Он стал называть девушку уже не Липой, а Короедочкой, а когда она приходила с домашними гостинцами, смотрел в глаза благодарно, как ручной бродячий пес. Но благодарность — это не высокая любовь. Ему казалось, что он любил ее уже как сестру, не больше. Петя глубоко переживал эту перемену, но прежнего чувства вернуть не мог. Поэтому, когда, приходя навещать хворого, Липочка заворачивала попить чайку в комнату комсорга, ему уже не было горько и больно. Справедливости ради надо сказать, что все же это его задевало, как всякого нормального человека. Поэтому на свадьбу комсорга он не пошел. Не прошло и девяти месяцев после бракосочетания, как у молодоженов родилась девочка Валя. В тот год всех новорожденных девочек называли именно так, а с передовиц газет всего мира не сходил портрет первой женщины-космонавта. Знать бы ему сразу, что комсорг бросит жену через год после свадьбы, увлекшись молодым секретарем райкома Раечкой Рюрик... Но Липа была горда, он — слишком подавлен и нелюбопытен.
Тоскуя, страшась увидеть ее на перекрестках городского центра, Петя Рубинштейн купил плацкарту и бежал в Москву. Там он без труда поступил на последний курс Бауманского, затем окончил аспирантуру, да так и остался в столице СССР, покоренный безудержным ее материнством. Его распределили на один из секретных московских заводов.
Десятилетия Петр Иванович ловил себя на ожидании того, что любимая засмеется ему из похожих глаз, заговорит из похожих уст, обнимет похожими руками...
После Липочки у него были не романы, а новеллы.
Волею судьбы вторую невесту Петра Ивановича звали Валей, как дочь Липы. Пожилая соседка по площадке Нина Игнатьевна как-то позвала его к себе. Можно сказать, обманом затащила. А у нее сидит Валюша, знакомая с работы. Эта востроносенькая хохотушка, как и старушка, служила в медчасти медицинской сестрой. Она фамильярно называла Петра Ивановича Петюней и другими непривычными именами. Ему нравилось быть и Пузиком, и Пупсиком, и Папасиком, ему по душе был веселый, игривый нрав будущей супруги. От младенчества не слыхавший ничего ласковее слова «сынок», он потянулся к Валюше, как к солнцу — подсолнух. А Валя во всем видела смешное.
Она беспрерывно шутила и сама покатывалась со смеху, уютно одергивая подол на остреньких коленках. Петр Иванович был человеком музыкальным, его слух резали не только мелодические, но и речевые ошибки. Поэтому, когда Валюша употребляла такие слова, как «явоны», «яёны», «ихний» и прочее, а слово «автобус» произносила и вовсе странно, он изредка добродушно и тактично поправлял ее, а она в ответ только хохотала и называла его печеным ученым. После свадьбы они мечтали поехать к Черному морю, к золотым огонькам Одессы. Но в ЗАГСе случился скандал. Валентина, подпрыгивая от переполняющего ее веселья, заглянула в бланк заявления, старательно заполняемого Петром Ивановичем, человеком абсолютно грамотным.
— Ай-яй-ай! — взвизгнула невеста. Пожалуй, впервые выражение оживленной радости покинуло ее милое конопатое личико.— Так ты Рубинштейн?.. Яврей?..— Ее карие глазки мгновенно наполнились слезами, которые посыпались, как стеклянные горошины, прямо на бланк недописанного заявления. Петр Иванович опешил. Ему отчего-то стало стыдно.
— Послушай, Валюша, ну какой же я еврей, посмотри на меня...— Он пытался взять ее тонкую ладонь в свою крупную, гибкую руку балалаечника. Но невеста махала на него навостренными пальчиками и закрывала глаза, рыдая так же бурно, как некогда смеялась. Он тщетно старался ей объяснить, что директор послевоенного детдома, где он воспитывался, был страстным меломаном, и из-за этого все ребятишки носили фамилии великих композиторов...
— У нас был свой Бетховен, Валюшенька, и Чайковский, и Моцарт, и Вивальди, и даже Бах...
— В лоб тебе... бабах!
Несмотря на всю драматичность сложившейся ситуации, Петра мучил один вопрос, и он решился-таки его задать.
— Валюша, а если бы я оказался евреем, ты бы меня не полюбила?
Она ничего не ответила, задохнулась от возмущения. На глазах собирающейся казенной публики недавняя невеста разорвала заявление и подбросила обрывки мнимого счастья над головой, как новогоднее конфетти.
Он впервые увидел ее лицо лишенным обаяния. И даже конопушки не умиляли.
Петр Иванович выскочил из ЗАГСа, горя от стыда за человеческое несовершенство. «Она меня не любит...— думал, уходя в заслуженную однокомнатную холостяцкую берлогу.— Вот тебе и Петюня. Это обман! Иллюзия добра». Шляпу, кашне и перчатки он забыл в гардеробе, и теперь ветер свежил его как родного.
