Потом, новой зимою, Люба Досова водила Петра Ивановича к своей подруге, тоже Любе. Тридцатилетняя учительница биологии была очень хороша лицом, начитанна, любительски играла на еще студенческой своей шестиструнке и умело вела беседу. Прислуживала за столом мама Любы, моложавая и вальяжная женщина. Подруга же приняла позицию безучастную и увлеклась салатами на празднично накрытом столе. Она только изредка поддакивала заинтересованным в этой встрече лицам и наедалась оливье.
— Любочка, спой... Спой, Любочка, мою любимую,— упрашивала ее мама и загадочно-гордо посматривала на гостя.
— Да, спой,— вторила ей Люба и накладывала себе сельдь под шубой.
Любочка сначала кокетливо отказывалась, а после запела томным пряным голосом:
Не лукаф-фьте, не лу-каф-фьте,
Ваша песня не-э нова-а...
Ах, остаф-фьте, ах, оста-аф-фьте!
Ф-фсё слова, слова, слова-а!
Допев, она взглянула на Петра Ивановича со скукой победителя. Он сделал несколько вежливых хлопков:
— Мы можем петь вместе,— сказала она несколько смущенно и положила гитару.— Или танцевать.
— А лучше и петь, и танцевать...— Люба Досова пробовала пересоленный винегрет.
Мать, поняв говорящий взгляд дочери, поставила пластинку.
— Белый танец! — манерно пропела девушка и встала из-за стола. На Петра Ивановича нашло уныние: Люба оказалась так полна, что он рядом с нею смотрелся сушеным кузнечиком. Танец не получился искренним и многообещающим.
— Моя полнота — моя боль... Я ему не понравилась, я же чувствую...— говорила подруга подруге на кухне и мужественно вздыхала. Петр Иванович в это время топтался в прихожей, укладывая вокруг шеи мохеровый шарф. Он уже боялся новой остуды. Так сложилось: после каждой неудачи с невестами он болел и почти умирал. Наверное, природа таким образом показывала ему, что пора начинать с нуля. Или возвращаться к началу.
— Что ты, Любочка... Ну что ты...— ворковала подруга сладострастно. И добавляла неуверенно: — Я убеждена в обратном!
— Не плачь, Любочка, у него на коленке — латка! — вбегала в кухню мама.
— Ах, оставь меня, маман, тошно и без тебя...— слышалось в передней через дверное стекло.— Моя судьба достойна жалости...
Петр Иванович пожалел бы ее, но отчего-то не жалелось.
— Ну как? — бодрым голосом спросила жениха Люба Досова, выходя из подъезда на мороз.— Понравилась девушка?
— Уж очень она... полна,— повторил классическую фразу Бальзаминова Петр Иванович. И добавил, чтобы не совсем обидеть обеих Люб: — А лицо — хорошее, прекрасное лицо... редкое... хм...
И впредь Досовы занимались только своими семейными делами.
Очень скоро после знакомства с Любой в дверь Рубинштейна позвонили. Почтальон принесла телеграмму — приглашение на научную конференцию. Почтальона звали Настей, и Петр Иванович видел ее не впервые. Однако в тот день показалось, что он вспомнил и узнал давно потерянную родню...
— Настя, выходите за меня замуж,— вдруг брякнул он. И натолкнулся на айсберг:
— Я замужем, товарищ Рубинштейн! — ответствовала, разулыбавшись, Настя.— Где вы были раньше?
— А вы? — смутился он.— Где были раньше?
— Но... вы такой смешной...— Она зарделась.— А у меня есть одна знакомая... Она как раз хотела бы...
И они пришли к Алле Павловне, завпочтой. Она открыла дверь в атласном халате цвета спелых помидоров, с огромным котом на руках.
— Это — Кузя,— сообщила, протягивая гостю кота как самое дорогое.
— Если он вас полюбит, значит, вы — хороший человек и нам по пути.
Петр Иванович неумело взял кота, как чужого ребенка на ручки.
«Этот интересный инженер» ей глянулся, она — ему.
Глянулся он и Кузе, который первую половину вечера знакомства драл острыми коготками шелковые носки гостя, а вторую — запрыгнув к нему на колени, пристально и щекотно обнюхивал лицо. Петр Иванович боялся пошевелиться.
— Настя, ты видишь? Видишь?! — восторженно вскрикивала Алла Павловна.— Кузя Петра Иваныча принял! Ку-узя...
